В последние годы к главному произведению Ю. Олеши обращаются новые поколения исследователей. Интуиция подсказывает им, что разгадка последующей драматической судьбы художника пребывает именно здесь, в самом факте появления этой удивительной книги, в той поразительной эстетической высоте, которую некогда «взял» в ней автор однажды, и которому последующие исторические обстоятельства не предоставили более возможности для дальнейшего художественного развития.
О Зависти сразу после её появления в 1927 году писали чрезвычайно много, однако отзывы о повести, а затем о её драматургическом варианте Заговор чувств (1929) были не только благожелательными. Восторженные отклики В. Полонского, А. Лежнева, А. Луначарского, А. Попова противостояли мнению многих тогдашних критиков. Можно не согласиться с современным исследователем Игорем Сухих, когда он едва ли справедливо утверждает, что: «эта странная книга (Зависть – И.П.) в какой-то краткий миг смогла удовлетворить почти всех» (Звезда, 2002, № 10). Это не совсем так.
К моменту выхода Зависти остались позади бурные дискуссии о пролетарской культуре, в которых самолично принимали участие Лев Троцкий и Анатолий Луначарский (1923-1925гг.). Во время дискуссий эти коммунистические вожди предостерегали от того, чтобы «подходить к художеству так, как к политике», напоминали, что художественное творчество имеет свои приёмы и методы, свои законы развития (Сб. Вопросы культуры при диктатуре пролетариата. М.-Л., ГИЗ, 1925). То есть, предостерегали именно от того, что впоследствии стало общей практикой советской критики.
К концу 20-х гг. в разноголосице советских литературных группировок всё увереннее начали солировать «неистовые ревнители» марксистской догмы. Именно с позиций догматической критики и был атакован Олеша после выхода Зависти. Менее всего критиков-оппонентов заботила изощрённейшая эстетика автора. Сойдясь на том, что Николай Кавалеров – alter ego автора (это во многом подтвердил и Олеша в своей лирической исповеди на 1 съезде писателей), они, мельком отметив стилевые достоинства Олеши, бросились разоблачать в нём «индивидуалиста», «носителя буржуазного мировоззрения», чуждого пролетариату, а в его духовном двойнике Кавалерове увидели «врага», которого «сначала надо добить» (О. Брик, Я. Эльсберг, Д. Горбов, В. Кирпотин, И. Машбиц-Веров и мн. др.).
Первым беспощадный политический ярлык на Зависть навесил ещё в 1928 г. Осип Брик, увидевший в «кавалеровых» черты политических заговорщиков и даже возможных организаторов «своего шахтинского дела» («Симуляция невменяемости», Новый ЛЕФ, 1928. – № 7).
Критика подобного толка еще более ужесточается к концу 30-х гг. Квинтэссенция обвинений содержится в уже совершенно доносительской статье В. Перцова, в которой он договаривается до прямых политических обвинений, помещая Кавалерова в один ряд с «троцкистскими бандитами», рядом с Пятаковым и Гамарником – «агентами фашизма» (Лит. газета, 1937, 26 июня).
Подобная динамика критических оценок Зависти в 20-30-х гг прямо связана с усилением террора в стране. Анализ критических статей и откликов на повесть Олеши убедительно показывает, что в тоталитарную эпоху литературно-эстетическая критика подменяется диктатурой классовых оценок, заведомо предвзятых, открывающих возможность политического, а впоследствии и буквального убийства художников слова. Судьба В. Нарбута, И. Бабеля, Артёма Весёлого, О. Мандельштама, Б. Пильняка и сотен других погибших обошла Ю. Олешу, но с литературой для него – «было покончено» (из записей писателя начала 1950-х).